Но мы знали, что мы закрытый город, мы это знали, мы это знали всегда. Очень хорошо было, когда было закрыто [смеется]. Все было закрыто, и никого нет. Мне почему-то кажется, мы не боялись ходить по городу вообще. Если вдруг вот получалось так, что надо было пройти по городу одной, это было не страшно, вообще никак. У нас, наверное, была какая-то преступность, но она была сведена до бытовых вещей. (– Тимощенко Лариса Анатольевна, 1968.)
Я застал, ты понимаешь, как-то было все это более интеллигентно, интеллигентно. Вот именно из-за закрытости этого города как-то, понимаешь, какое-то такое братство было, знаешь, что город-то маленький, но, уж не знаю, все со всеми здоровались, как-то было. (Ладысев Артур Валерьевич, 1960.)
Разумеется, отсутствие прямого контакта с жителями по другую сторону европейской части границы не лишало город признаков, характерных для большинства приграничных территорий. К примеру, неудивительно, что советская идеология, навязывавшая определенное отношение к иностранным агентам и товарам, процветала в городе, улицы которого были украшены плакатами «Не болтай», а дети пели песни про разоблаченных иностранных шпионов (например, песню «Коричневая пуговка» на слова Евгения Долматовского, опубликованную в 1939 году):
Вы не слышали такую песню «Коричневая пуговка» (советская песня на слова Евгения Долматовского о разоблачении пионерами иностранного шпиона — Э. М.)? Вот эта песня — я ее знаю с пяти лет. И я ее пела [смеется]. Ну, у нас было так — у нас была пограничная зона, мы все это знали. (–Тимощенко Лариса Анатольевна, 1968.)
Прим. редактора сайта: познакомиться со словами и прослушать песенку можно здесь.
Однако в полной мере ощутить и распробовать блага пограничья удалось только ближе к 1990-м, когда граница открывается для иностранных туристов и всех россиян, но со значительным ослаблением визового режима для жителей приграничной зоны.
Первая делегация финнов приехала к нам 28 февраля [19]89 года. И вот с [19]89 года начинается история наших вот межгосударственных отношений — сначала на общественных, уровне общественной организации, а потом перешло вплоть до уровня государственной организации, потому что пошло какое-то финансирование оттуда, из Финляндии, на наши тут проблемные места. (– Гюттуев Иван Михайлович, 1938.)
Для местных жителей трансграничное взаимодействие становится ресурсом материального благополучия, причем как для старшего, так и для младшего поколения, умело встроившегося в экономическую парадигму взаимодействия, нашедшего в иностранцах успешный источник неофициального обогащения. На автостанции дети часто просили мелочь у финнов:
Я помню, когда финны приезжали, мелочь у них просили. Просто подходишь к финнам и говоришь: «Дайте мелочи». Давали финны мелочь. Дети, у них нет своих карманных денег, у финнов стреляли. [Тратили] на сладости, на покурить, на выпить. Прямо в центре города. Я помню, мы делали так там, где автовокзал, в том районе. (– Чалых Василий Сергеевич, 1993.)
Но потом-то вот я уже попала, там 90-е годы, конец [19]80-х — делегация школьников, обмен школьников, в Финляндию съездить. И, конечно же, там, когда приезжали — о, с другой, с другой планеты приезжали. Диктофон! Там кассета с диктофоном! Ну, у нас у всех были магнитофоны, мы жили нормально. У меня был магнитофон «Русь». Но прям там, конечно, такие какие-нибудь — линейка переливающаяся, там еще что-то. Ну, дети, господи. (– Бережная Маргарита Леонидовна, 1974.)
Для взрослых этим ресурсом становится торговля (в том числе нелегальные способы закупки и сбыта), причем, как новыми товарами, так и привычной, но более качественной продукцией («качество продуктов, оно значительно отличается, а до границы тебе доехать всего 60 километров» (–Бюлер Валерия Евгеньевна, 1988).
Все дешевое. Сейчас — классика — сыр, кофе финский. Туалетную бумагу многие везут. Я помню, когда отец еще жив был, привез блестящую бумагу такую клейкую. Для поделок такую. Просто врезалось в память. Отец с финнами взаимодействовал, подрабатывал таксистом. (– Чалых Василий Сергеевич, 1993.)
Вот, как раз, типа «Светланы» [магазин «Светлана» на Кирова, 18], туда иногда привозят местные барыги. А у нас, если говорить, тут барыги часто ездят. Они ездят на своих машинах, в бардачки прячут, под зеркала. Наверху там какие-то секретные карманы. Все вот это финское вывозили раньше и перепродавали здесь. (– Чалых Василий Сергеевич, 1993.)
С одной стороны, они сюда в местные магазины сдавали, а с другой стороны они вывозили сигареты и алкоголь и где-то приезжали в точки в Финляндии. Где они знали места и продавали это. То есть это надо было знать какие-то места. У нас ино¬гда просто возили блок сигарет, например. Он стоит 400 рублей. Покупаешь блок и вывозишь. Ну, потому что ограничение было, и на всех раскидывали, кто везет. (– Чалых Василий Сергеевич, 1993.)
Помимо торгового сотрудничества, важной становится открывшаяся возможность обмена прошлым между двумя сторонами, в разное время владевшими одной территорией. У финской стороны она реализовалась во всплеске «ностальгического туризма» и возвращения в некогда наспех покинутые дома, к могилам родственников, в некоторых случаях даже к спрятанному перед эвакуацией имуществу (истории про финские клады [см. также: Мельникова 2009: 9]), а у бывших советских граждан — в стремлении углубить свои знания по истории своего дома.
...большой интерес у финнов возникал к нам, потому что это территории финнов, бывшие. Пожилое поколение еще живо было тогда, в [19]80-е, в [19]90-е годы, в [19]90-е годы они доживали еще. <...> у них большой интерес приехать, посмотреть, побывать на своих местах, там, на своих фундаментах, поплакать, рюмочку выпить. Много, очень много приезжали. (– Гюттуев Иван Михайлович, 1938.)
Когда границы открылись, лет 7, может быть 10, было паломничество глубоко пожилых людей, которые приезжали, они просто приходили на пристань и просили на катере их отвезти. Они же такие хуторские люди, и у них по всем нашим островам полно их фундаментов. Для меня они были чужие люди, и у меня они никаких чувств не вызывали, честно. Сейчас я к ним совсем по-другому отношусь, а тогда, знаете как «понаехали», ну, типа. Просто у папы был катер, и он их повез, и вот когда я увидела в первый раз, как он встает на колени перед этим фундаментом и плачет, я тогда стала понимать, что это была его родина. Тут его предки жили. И он маленьким здесь жил. (– Евсеева Маргарита Ильинична, 1960.)
Финны приезжали активно вот в 1990-е годы на свои хутора. Приезжали на хутора, кто-то увозил землю с собой, кто-то какие-то там растения выкапывал, забирал на память, там, какие-нибудь кустарники, елочки. (–Ткачёва Елизавета Владимировна, 1973.)
История знает и такие случаи, когда с открытием границ финны возвращались на родные земли насовсем:
...этот человек все равно вернулся на эту территорию и привез свою жену, и с начала 1990-х годов до дней своей смерти — вот он умер, может быть, лет пять назад, где-то так вот, он постоянно приезжал из Финляндии, жил в большей степени здесь, вот на том месте, где он родился, жил на две страны. (–Ткачёва Елизавета Владимировна, 1973.)
В этой ситуации, как отмечает исследовательница территории Екатерина Мельникова, «прошлое района оказалось тем фундаментом, на котором строилось взаимодействие практически на всех уровнях местной жизни» [Мельникова 2015: 20]. Однако у этого взаимодействия была и другая сторона, которая не исключала негативной оценки вмешательства новообретенных соседей. Как и многие другие пограничные российские территории, Сортавала 1990-х привлекала иностранцев легкой доступностью нелегальных развлечений.
...финны сюда приезжают. Они это место любят. Как говорил один человек, когда финны начинают выделываться, что русские такие-сякие: «Пейте, пока у нас дешево, скоро у вас и этого не будет!» Они сюда ехали за девочками и за всем. А в то время, в 1990-е — это была жуть, что здесь творилось. Проституция здесь была чуть ли не элитным занятием. Из-за этого у нас первый [город] по СПИДу, из-за того, что он первый на границе стоит. (– Перминова Елена Анатольевна, 1970.)
Раньше ходили легенды, что сюда финны ездят, чтобы снимать местных проституток. И даже гостиница «Ладога», ходят слухи. Опять же, не проверял, у меня просто там знакомый живет. Рассказывал, что там проститутки водятся. Ну, такие, из местных. Это раньше было. Сейчас, говорят, поменьше стало, но финны сюда ездили, чтобы бухать водку, потому что там [В Финляндии. — Прим. ] дорого, и за нашими проститутками. Они же падкие на деньги, а Финляндия более обеспеченная, чем мы. Тем более после 1990-х, в 2000-е не особо еще экономика. Русские [девушки] — красивые, да. Это в том числе. Ну, или они доступные были. Или у гостиницы просто были «ночные бабочки», типа угол или место, вокруг которого они возились. И финны, видимо, знали и ездили туда. Финки страшные — у нас считается среди местных. Мне нравятся, но как-то не получалось. (– Чалых Василий Сергеевич, 1993.)
Наряду с открывшимися возможностями и формирующимся новым европейским мироощущением, период с 1990 до 2010 года все вспоминают также как время крайней стагнации и упадка. В нарративах жителей город приобретает черты карикатурно неблагополучного и преимущественно транзитного пространства, который способен лишь отпугнуть туристов.
Я вам расскажу другой случай. Значит, было совещание директоров-круизников, круизных направлений. Министерство тогда еще было у нас в ту пору — они решили провести это совещание в городе Сортавала. <...> Это еще был у нас, наверное, год 2007-2008-й. Приехали руководители очень известных компаний, таких, как «Водоходъ» и так далее, которые, в общем-то, сегодня работают с Кижами, работают с Валаамом, с Соловками — вся эта прелесть нашего Севера. Все бы ничего, но встает руководитель круизного направления и говорит: «Что бы я сейчас хотел сказать тем людям, которые меня слушают от города Сортавала. Если город продолжит свою работу в таком же русле дальше, мы туристов будем привозить с Валаама, конечно, в Сортавала, но это будет следующим образом. Мы, значит, будем вынуждены людей пересаживать из «Метеоров» в автобусы, закрывать шторы и ехать на Рускеалу. Если ваше местное сообщество не поймет, что город нужно привести в порядок. (– Ткачёва Елизавета Владимировна, 1973.)
Несмотря на явную тенденцию к преобразованию городского пространства, которую подчеркивают многие рассказчики («Сейчас после 1990-х пытаются эту разруху побороть»4), воспоминания о доперестроечном закрытом и неевропейском, но безопасном и уютном прошлом города негативно сказываются на восприятии его «неорганизованного» и «неухоженного» настоящего.
4 Евсеева Маргарита Ильинична, 1960.
А потом, есть просто неорганизованность города определенная. Самое банальное, просто самое первое, что бросается в глаза: бросают мусор — но она маленькая, вот эта урна. Поставьте две таких, уберите в субботу. Около выставочного зала работает дворник — всегда вылизано, всегда чисто. Два шага в сторону — и все. (– Берая Лейла Тенгизовна, 1967.)
Я в прошлом году была в Выборге. Вроде они немножко похожи, города, Выборг. Но получилось, что после Выборга у меня такое было ощущение, что Сортавала такой неухоженный город. Вот не хватает вот этого — ухоженности. И туристы тоже это замечают. (– Лущик Татьяна Анатольевна, 1961.)
Таким образом, советское и постсоветское прошлое города имеет дело с двумя концепциями пограничья — важной и едва ли не ключевой особенностью местного самоопределения. В послевоенный период — это концепция, реализованная за счет сведения приграничья к закрытости, то есть к отсутствию контактов и информации о жизни по другую сторону границы, с сопутствующим повышенным контролем и ощущением изолированности и обособленности. Прошлое в этом новом мире неактуально, его история формируется здесь и сейчас. В постсоветский период появляется концепция приграничья как сверхресурсности. Она открывает существенные преимущества и способствует формированию «нарратива об исключительности» [Окунев, Еряшев 2018, Тимофеев 2011], а позже и столичной идентичности (см. выше «региональные столицы» [Окунев, Еряшев 2018]). Во-первых, появляются торговые каналы и легкий доступ к европейским товарам. Во-вторых, легализованные контакты с финской стороной открывают каналы углубления памяти о месте. С их помощью приходит понимание и осознание европейского прошлого города, его истории, которую раньше советские переселенцы могли читать лишь по сохранившимся артефактам — материальному наследию, для которого даже не всегда имелось название. Сегодня приграничье для местных жителей имеет и еще одно значение: открытие границ способствовало появлению таких негативных особенностей, как транзитность, небезопасность и отчасти неблагоустроенность. Однако особенность локального самовосприятия заключается в том, что наличие позитивных атрибутов уникальности делают эти негативные признаки несущественными и не препятствующими формированию особой столичной элитарной идентичности.
Столичность
До второй половины XIX века Сортавала была скромным провинциальным городом, жители которого в силу географического расположения редко контактировали с кем-либо, помимо своих близких соседей [Итконен, Шикалов 2017: 49]. Однако на рубеже столетия ситуация начинает меняться, и в период с 1880 до 1910 года население города вырастет с 890 до 3085 человек (для сравнения: в Выборге в это время было уже более 20 тысяч человек) [Пашков 2017: 57]. Росту населения и в целом периоду экономического и культурного развития в городе способствовало открытие в 1880 году в Сортавале главного на тот момент образовательного центра, а вместе с тем и источника социокультурного развития — Сортавальской учительской семинарии (в здании которой сегодня располагается Сортавальская районная библиотека). Переехавшие из других частей Финляндии педагоги и ученики становились инициаторами передовых для города инноваций: учреждение в 1981 (Скорее всего, данная дата является опечаткой. Вероятно, имелся в виду 1881 год. – Примечание редактора сайта.) году существующей по сегодняшний день газеты «Ладога», открытие городской библиотеки и пр. [Итконен, Шикалов 2017: 50].
Помимо деятельности семинарии, культурный прогресс стимулировало открытие в городе несколькими годами позднее историко-краеведческого музея, лицея и народной школы. Однако одним из самых значимых событий культурного значения были получившие широкую известность песенные всефинляндские фестивали, посвященные эпосу «Калевала» (1896-1935), организованные в парке Ваккосалми в месте, акустическую уникальность которого подчеркивают многие местные жители, — Певческое поле.
